Автор: Кьяроскуро
Фандом: Ловушка для кошек
Основные персонажи: Джованни Гатто, Фриц Теофил, Шафранек
Пэйринг: Джованни Гатто/Фриц Теофил, ОЖП/Фриц Теофил, Фриц Теофил/Шафранек
Рейтинг: R
Жанры: Ангст, Повседневность, AU
Предупреждения: ОЖП, Элементы гета, Элементы слэша
Размер: планируется Миди, написано 23 страницы, 5 частей
Статус: в процессе
Описание: За каждодневной суетой можно упустить из виду самое важное, даже если оно совсем рядом. Слепой не увидит слона, если только не протянет к нему руку. Или же если кто-нибудь не поможет ему прозреть.
Посвящение: Тем людям, которые вдохновили меня вернуться к тексту и поддерживали на всём протяжении работы над ним. Спасибо, ребята, вы чудо.
Публикация на других ресурсах: Со ссылкой мне и указанием авторства.
Предисловие автора, или Возвращение блудного фикрайтераЯ понимаю, что далеко не все любят читать предисловия, даже авторские, однако я почти уверена в том, что по мере прочтения моего фика могут возникнуть какие-либо вопросы, и потому отнеситесь к следующим словам как к некоему FAQ-у.
Итак, те, кто меня читают, уже в курсе, что идея фика зародилась еще в 2011 году. Тогда я написала четыре главы, начала пятую, но сама осознала, в какой ад это катится, и в итоге забила болт. Однако мультфильм "Ловушка для кошек" продолжал - да и продолжает до сих пор - числиться среди моих любимых, а герои неистово чешут мои кинки, и периодически я мечтала о том, что когда-нибудь вернусь и перепишу все, как нужно. Оказывается, чтобы это сделать, мне были необходимы несколько комментариев.
Работая над текстом, я получала просто нереальное удовольствие (в основном оттого, что писала, как хотела), но вместе с тем постоянно ловила себя на мысли, насколько труднее мне стало описывать чужих персонажей. Раньше, когда я только начинала заниматься писательством, я ориджи в принципе не могла писать, теперь же ужасно сложно пытаться описывать тех, кто придуман не мной. Так что я себя одергивала и пыталась удержаться в каноне, но подозреваю, что наООСила знатно, поэтому прошу понять и простить.
Кроме того, прошу не кидать в меня тяжелые предметы за длинные запутанные предложения, мысли курсивом, настоящее время повествования и миллиард тире. Рискну предположить, что это авторский стиль. Скорее, авторский произвол, но сути не меняет.
Касаемо времени действия - это АУ. Я впихивала все, что только могла впихнуть, но на стадии
Персонажи... ну, про ООС повторять не буду. Я, конечно, пыталась следовать заявленным характерам, однако периодически логика и хедканон брали верх, плюс авторское виденье, которое довольно специфично (с) и порой видит то, чего нет. Не стреляйте в пианиста.
В завершение скажу, что я по максимуму пыталась использовать свой старый материал, поэтому перекликания, особенно в начале, будут. Конечно, я переосмыслила это дело и постаралась сделать его адекватным, но не мне судить, вышло в итоге или нет. Так что вам - хорошего надеюсь прочтения, а мне - положительных отзывов. Amen.
Часть 1Незнакомец, я уже видела раньше его лицо:
Я видела, как он подкарауливал меня возле двери.
<…>
Незнакомец стоит там, в одиночестве,
Его пронзительный взгляд пробирает меня до костей.
Grace Jones, «Libertango»
Вопреки всеобщему мнению, Фриц Теофил – какой, к псам, Теофил, Тео-фил, Боголюбец, когда он Тойфель, Чёрт, Дьявол, Демон с кошачьим хвостом – совсем не жестокий. Однако кошки в своей массе непроходимо глупы. Где уж им отличить жестокость, подразумевающую под собой насилие над беззащитными и невинными, от жёсткости, без которой наказание виновных не приносит ровным счетом никакого результата? О, конечно, у нас ведь нет виновных, все святые мученики, все страдают просто так… и ни один не желает брать на себя ответственность за происходящее. А кто желает, тот обречён получить клеймо садиста, маньяка и пожирателя детей, и это только в лучшем случае.
Фриц знает, что за спиной его называют фашистом. Не подчинённые, мышь с ними, но коллеги, входящие, как и он, в Совет директоров. Впрочем, это знание относится к разряду бессмысленных, и никоим образом Теофила не волнует. В отличие от узколобости этих самых коллег, по чьей вине синдикат вот уже второй месяц терпит колоссальные убытки. Осознание ситуации заставляет Фрица едва ли не рычать от бессильного бешенства: чуть больше жёсткости, и проблема с мышами была бы если не решена, то хоть отложена на время, достаточное, чтобы синдикат восстановил своё лидирующее положение. Но нет, они предпочитают играть в добрых самаритян и ставить всё новые и новые бюрократические препоны на пути создания оружия – это, мол, негуманно, неправильно, да и вообще…
Стальной щелчок настольной гильотины – и кабинет заполняют тугие клубы сигарного дыма. Фриц глубоко затягивается, щуря единственный глаз. Дым обволакивает мягкими кольцами его натянутые, как струны, нервы, принося пусть временное и едва ощутимое, но всё же успокоение. Теофилу чужд тот всеохватный, колоссального размаха гедонизм, коим грешит Джованни Гатто, но есть вещи, которые он ценит и от которых не желает, да и не видит смысла отказываться. Сигары, конечно, удовольствие недешёвое, да к тому же далеко не всем посетителям нравится их специфический запах, от которого с непривычки слёзы наворачиваются на глаза, однако Фрицу претит философия «клиент всегда прав». Раз тебе что-то нужно, то вытерпишь и не такое – не зря же по коридорам вот уже который год курсируют слухи о том, что Гатто время от времени принимает посетителей с кошечкой между ног…
Но хорошего понемножку. Теофил делает последнюю глубокую затяжку, после чего долго тушит сигару о донышко пепельницы. Она, едва начатая, почти не потеряла своей длины, и с определенного ракурса походит не то на толстую авторучку, не то на небольшое коричневое дилдо. Фриц лениво вспоминает своего земляка, известного психолога – как там этого извращенца звали, – который ничтоже сумняшеся заявлял, будто все курильщики – потенциальные содомиты с подавленным желанием сделать кому-нибудь минет. Интересно, его предположения основывались на собственных предпочтениях? Помнится, он и сам сигар не чурался.
С другой стороны, фраза «Иногда сигара – это только сигара», кажется, тоже принадлежала именно ему. Вот уж действительно, иногда сигара – это только сигара…
– Шафранек! Зайдите ко мне.
Порой Фрицу кажется, что его секретарь – бесплотное существо, проходящее сквозь стены. Иначе как объяснить, что он вырастает посреди кабинета, не скрипнув дверью, стоит Теофилу лишь моргнуть? В такие моменты Фриц хочет продемонстрировать Шафранека своим толерантным коллегам в качестве примера того, как благотворно на отдельно взятого кота может повлиять грамотно применённая жёсткость. Проступок – наказание, новый проступок – новое наказание, и так до тех пор, покуда даже вероятность совершить ошибку не будет сведена к минимуму.
Впрочем, даже Шафранека до этого ещё учить и учить.
– Шафранек. – Таким голосом обычно говорят коты в мышиных пропагандистских фильмах – тягуче и нарочито медленно, словно замахиваясь невидимым хлыстом. – А что это у Вас с ухом?
– Упал с лестницы, сэр.
Со скрупулезностью натуралиста Фриц отмечает ровный тон секретаря, что несомненно идёт ему в плюс, однако в то же самое время он перекрывается жирным минусом под названием «враньё». Как обычно, это действует на Теофила незамедлительно, так, если бы удар того самого хлыста внезапно обрушился на его собственные плечи. Обрубок хвоста хлещет по спинке кресла. Это настолько абсурдно, что почти смешно – сообщать экзекутору, что это твоя вина, когда вы оба знаете, что произошло на самом деле.
С тех пор, как Шафранек занял место секретаря и понёс своё первое наказание, Фриц гадает и не может найти ответа на вопрос о том, почему этот бесконечно послушный во всех других вопросах кот продолжает с поистине фанатичным упорством и безрассудной бесстрашностью врать ему в глаза? Неужели думает, что начальник стыдится своей роли исполнителя наказания? Неужели его, как неразумного котёнка, в какой-то момент придётся тыкать носом в лужу, попутно поясняя, за что именно?
– С лестницы, вот как, – почти шипит Теофил.
Обычно в такие моменты он прописывает Шафранеку очередную порцию исправительной трёпки, однако последняя промелькнувшая в голове мысль не даёт ему подняться из-за стола. А если он и правда не догадывается? Любому мало-мальски грамотному учителю да будет известно: хуже попустительства есть только наказание за проступок, которого ученик не осознаёт. Если наказуемый не знает, за что на его голову обрушивается кара, то как поймёт, что этого делать не стоит?
Задумавшись, Теофил не глядя подхватывает со стола первый попавшийся предмет – как потом выяснится, им оказывается авторучка, – и начинает машинально постукивать ею по деревянной крышке. Дурная привычка, оставшаяся ещё с детства – не то создание ритма для мыслительного процесса, не то минимальный шумовой фон, предназначенный, чтобы не потерять связь с реальностью и не провалиться в собственную голову чересчур глубоко.
Слушая краем уха мерное постукивание, Фриц вполглаза изучает Шафранека, застывшего посреди кабинета нелепым оловянным солдатиком, чей синий доломан и белые лосины детишки зачем-то замалевали скучной коричневой краской, а на морде к тому же пририсовали нелепые очки. К слову о них – впервые со времени их знакомства Теофил задумывается о том, близорук или дальнозорок его секретарь. А, может, вообще носит их лишь эстетики ради? Впрочем, Шафранек был последним, кого Фриц заподозрил бы в прихорашивании. Представить, к примеру, как он перед выходом из квартиры крутится у зеркала, поправляя свою бабочку – смех, да и только…
Ручка выскальзывает из ставшей совсем безвольной руки, падает на стол, летит на пол – тоже стук, но уже утративший всякий ритм, – и вынырнувший из мыслей Фриц следит за тем, как она медленно, точно морская волна, подкатывается к самым ногам Шафранека. Тот было тянется её поднять, но Теофил-то видит, что если секретарь наклонится ещё чуть ниже, то все папки и бумажки, бережно прижимаемые им к груди, разлетятся по кабинету, а потому рявкает:
– Я сам!
Выходит чересчур грубо, даже по меркам Фрица. Секретарь вздрагивает и торопливо принимает обратно позу солдатика, стискивая документы так сильно, что, будь они котом, у них непременно треснули бы рёбра. Он, наверное, думает, что Теофил собирается его бить. Что ж, имеет на это полное право.
Может, и правда преподать ему урок? Фриц медленно подходит к Шафранеку, не сводя с него глаз. Ему нравится наблюдать, как перспектива с каждым шагом делает секретаря ниже и меньше. Хотя, возможно, это сжимается сам кот. Это тоже приятное зрелище.
Ручка сиротливо лежит у правого ботинка Шафранека. Фриц долго смотрит на неё, не моргая, и в какой-то момент ему приходит на ум, что ручка – это маленький солдатик, контуженный взрывом, сброшенный с большой высоты, но выживший и из последних сил пытавшийся добраться до… Так и не придумав, кем в данной аналогии мог бы выступать секретарь, Теофил приседает на корточки и поднимает авторучку. И только после этого осознаёт, что в данную секунду едва не стоит на коленях у ног своего же собственного секретаря.
Восхитительное в своей новизне мгновение, когда разум уже начинает осознавать, что его носитель совершил какую-то страшную глупость, но чувства, не поспевающие за ним, ещё не успели пустить по венам яд стыда, неловкости и безумного раздражения. Фриц поднимает голову. Взгляды притягиваются, точно противоположные полюса магнитов – мгновенно, неостановимо, едва не высекая друг из друга искры. Суженые обычно до размера игольного ушка зрачки Шафранека – уж не на таблетках ли он сидит, – расширяются, точно коллапсирует сверхновая, и вот уже не кот, но сама бездна сквозь чёрные дыры зрачков глядит на Теофила, и на один-единственный миг ему кажется, что он сейчас поймёт что-то важное, что-то жизненно необходимое…
Догнавшие разум чувства проносятся ордой варваров по всему телу, и Фриц вскакивает, с силой клацнув зубами. Злоба разогревает кровь, дрожит на кончиках его усов, а ручка, зажатая в железной лапе, издаёт предсмертный хруст. Ему страшно хочется ударить Шафранека, ударить со всей силы, по морде, по этим глупым очкам, а ещё лучше ударить по морде себе, и бить, бить до тех пор, пока рот не наполнится железно-солёной кровью, но руки невозможно поднять, точно не одну лишь левую кисть заменили ничего не чувствующим протезом, да к тому же вышедшим из строя в самый неподходящий момент.
Теофила ощутимо потряхивает, когда он возвращается за стол и механически произносит:
– Шафранек, кофе.
Теперь тормозит разум. Только после произнесённых слов к Фрицу в той или иной степени возвращается способность связно мыслить, и он бросает вдогонку, хотя и подозревает, что секретарь уже провалился сквозь пол или просочился через стену:
– А, впрочем, не нужно.
Впервые за долгое время Теофил слышит, как закрывается за Шафранеком дверь. И это обстоятельство, как ни странно, приносит ему некоторую сатисфакцию после пережитого.
Но, к несчастью, только лишь некоторую.
Часть 2Каждый день,
За каждым твоим словом,
За каждой твоей интрижкой,
За каждой твоей ночью
Я буду наблюдать.
Разве ты не видишь,
Что ты принадлежишь мне?
Police, «Every breath you take»
Никогда не поздно учиться чему-то новому – даже если тебе почти сорок лет, ты входишь в Совет директоров одного из влиятельнейших преступных синдикатов планеты, а добрая треть мира с радостью поглядела бы на тебя в гробу. Даже если зовут тебя Фриц Теофил. Даже если наука эта касается твоих собственных чувств и эмоций.
Нет, Фриц не принадлежит к числу тех мужчин, что презирают эмоции, считая их исключительно уделом женщин. Теофил хорошо понимает, что они такой же инструмент достижения целей, как хитрость, смекалка, разум, – если, конечно, уметь правильно ими пользоваться и применять исключительно как вспомогательный инструмент. Беда случится, если дать этому инструменту слишком много воли. В таком случае ты рискуешь ничуть не меньше, чем задремавший за рулём водитель на горном серпантине.
После визита Шафранека Теофил чувствует себя этим самым водителем, чудом проснувшимся в последний момент и выкрутившим руль, когда передние колёса машины уже повисли над пропастью. Сняв первую волну напряжения проверенным средством – три стакана виски перорально, – Фриц растекается в кресле и, развернувшись к панорамному окну, глядит на голубое, как детский стеклярус, небо.
Теофил лениво цедит сквозь зубы четвёртый стакан и понимает, что ничего не понимает. Он настолько сбит с толку произошедшим, что не знает даже, куда его отнести – в категорию «странная ерунда» или же «что-то важное, благополучно упущенное». Хотя что важного может быть связано с этим ничтожеством, его секретарём? Разве что потребовать у него сходить на медосмотр и провериться на наличие наркотиков, потому что зрачки нормального кота так себя не ведут.
Но разве он не заметил бы, если его личный секретарь сидел на наркоте? Фриц катает по языку древесную горечь виски. Нет. Не заметил бы. Стоит признать, он вряд ли бы заметил что-то неладное с Шафранеком, разве что секретарь пришёл бы без хвоста или перестал выполнять его поручения. В остальном же…
Виски попадает не в то горло, и Теофил сипло кашляет. А почему, собственно, он должен за ним наблюдать? Он Шафранеку не отец, не старший брат и даже не друг, и только посмейте сказать, что хороший начальник обязан знать всё о своих подчинённых – ну уже нет, даже не заикайтесь, потому что Фриц – не хороший начальник, он не делает коллектив семьёй и не отмечает с ними праздники, он тиран, сатрап и деспот, и хочет того лишь, чтобы его беспрекословно слушались. Теофил последний раз кашляет, точно ставит точку, и твёрдо говорит, что ему наплевать.
Но, сказанное про себя, это звучит чертовски неубедительно.
– Мне наплевать, – повторяет он вслух и, секунду подумав, добавляет. – С высокой крыши.
Но всё равно чего-то не хватает. Фриц встаёт из кресла, задумчиво глядит в окно, а потом открывает форточку и смачно сплёвывает вниз. И, наблюдая за стремительным полётом сверкающей капли, наконец-таки ощущает нечто, смутно похожее на удовлетворение.
Конечно, это страшное ребячество, однако как способ остановиться всё-таки на «странной ерунде» – срабатывает.
– Я ухожу. – Несмотря на это и четыре стакана виски Фрица с души воротит вновь глядеть Шафранеку в глаза. Поэтому он делает вид, что картина на противоположной стене коридора имеет куда как более привлекательный вид, нежели секретарь, а чтобы это не выглядело смущением, говорит холодно и отрывисто. – По делам. В восемь закроете. Я вряд ли вернусь.
Фриц уже было делает шаг к лифту, но жуткое ощущение раскалённой лапы на затылке заставляет его поспешно обернуться. Взгляды начальника и секретаря снова встречаются. И у Шафранека опять – чёрные дыры.
– Сюда.
Слово, которое должно было пояснить последнюю фразу Фрица, останавливается посреди коридора, аккурат между собеседниками, точно посетитель, не знающий, куда ему идти. Теофил не хотел его говорить, Шафранеку не нужно было его слышать, но оно появляется и вносит в становящуюся с каждой секундой всё более неловкой сцену ещё больше неловкости. И Фрицу искренне кажется, что он заснул и попал в театр абсурда.
Эта мысль, впрочем, помогает ему выйти из ступора, развернуться и зашагать к лифту. Но, к несчастью, не помогает остановить свою же руку, и та – предательница! – осторожно трогает шерсть на затылке, будто и правда проверяя, не появилась ли там обожжённая дыра. Дыры, разумеется, нет. Как нет теперь у Теофила и доверия к членам собственного тела.
Часом позже Фриц поднимается по белоснежным ступеням к дверям особняка Джованни Гатто. Особняк этот находится чуть в стороне от города, так что добираться до него приходится на автомобиле. Кипенно-белый, разлёгшийся, словно его хозяин на подушках, посреди крохотного личного парка Гатто, он кажется перенесённым сюда прямиком с малой родины Джованни. А может, так оно и было на самом деле? В конце концов, глава преступного синдиката может позволить себе и не такое.
Этот визит незапланированный, спонтанный – в первую очередь, для самого Фрица, – однако он почти уверен, что Гатто не будет возражать против его компании. Ему трудно объяснить, на чём строится подобная уверенность – несмотря на вот уже довольно длительное сотрудничество, они всё ещё остаются заложниками отношений «начальник – подчинённый», в которых роли распределены раз и навсегда. Однако Гатто, в отличие от Фрица, для которого слово «иерархия» является едва ли не ключевым, всегда относился к этому с изрядным попустительством и вспоминал о своей власти обычно лишь в моменты недовольства. В остальные моменты он был другом всех окружающих, не разбирая чинов и званий – конечно, только до тех пор, пока окружающие не допустят какой-нибудь ошибки.
Интуиция срабатывает, как часы. Стоит лишь Теофилу возникнуть на террасе, где восседает Гатто в окружении своего многочисленного гарема, как хозяин приподнимается на своём мягком ложе, что для него служит знаком наивысшего расположения.
– Фриц, дружище, – тянет Джованни улыбчиво, поводя усами вверх и вниз. – А мы только тебя вспоминали.
– Вот как? – приподнимает бровь Теофил, оглядывая террасу. Четыре кошечки сидят у ног Гатто, чуть поодаль торчат головы музыкантов, выглянувших, чтобы посмотреть на нежданного гостя, а посреди замерла ещё одна киска, на порядок краше своих товарок. Очевидно, что приход Фрица остановил её танец: она замерла в неестественной позе – спина выгнута назад, руки воздеты к потолку, одна нога отставлена в сторону и опирается лишь на носок, – но она стойко сохраняет своё положение, и лишь скошенные глаза оценивающе блестят на Теофила. Её костюм заставляет задуматься о том, что танец был восточным, что, впрочем, подтверждала и музыка, которую Фриц слышал на подходе. – Тогда, наверное, мне стоило надеть феску.
Джованни разражается густым смехом и делает ленивый взмах пухлой белой лапой, подзывая Фрица ближе.
– Я бы предпочёл увидеть тебя в костюме для восточных танцев. Кстати, ты знал, что существует специальный танец живота, который исполняют мужчины? Ирис сказала, что у неё есть знакомый учитель. Не желаешь?
– Чтобы танцевать танец живота, нужно этот живот иметь, – глубокомысленно отзывается Теофил.
Гатто хохочет в голос.
Фриц вежливо показывает зубы.
Отсмеявшись, Гатто машет лапой танцовщице, и та послушно замирает по стойке «смирно». Глядя на неё, Теофил вновь вспоминает Шафранека, и его почти пришедшее в норму настроение начинает неуклонно скользить вниз. И потому он почти благодарен Джованни, когда тот, отсмеявшись, предлагает чуть более серьёзным тоном:
– Ладно, пёс с ним, с Востоком. Хочешь, я скажу музыкантам сыграть что-то более привычное? Что ты умеешь танцевать – вальс, фокстрот?..
В голосе Гатто явно звучит намёк на то, что предложение сплясать – прямой приказ. Что ж, если уж пришёл добровольно в цирк, то изволь рядиться в клоуна. Фриц проглатывает вздох у самых губ.
– Танго.
– Танго? – голубые глаза Джованни становятся совсем круглыми. – Ты серьёзно? О-о, в таком случае я дрожу от предвкушения. Эй, крошки, кто сможет составить компанию господину Фрицу?
– Я смогу, мистер Гатто.
Всё та же танцовщица. Теофил оборачивается и окидывает её критическим взглядом. Она дерзко перехватывает его взгляд своим, и по шерсти Фрица прокатывается волна недовольства. Однако Гатто, разумеется, подобных мелочей не замечает.
– Ирис, детка, а ты не устала?
В его голосе нет заботы – только волнение скупого хозяина за дорогую игрушку, которая не дай бог испортится.
– Для Вас я готова танцевать хоть круглые сутки, – широко ухмыляется та.
Фриц морщится – так, как если бы надкусил лимон и заел его лаймом. Он терпимо относится к женщинам, но есть в них, по его мнению, как минимум одна черта, за которую всё женское племя надо истребить под корень, а именно их чудовищное, титанических размахов лицемерие. Смотреть на мужчину так, словно без него вся её жизнь будет кончена, а потом вильнуть хвостом и уйти, бросив на прощание «Прости, дорогой, мне нужны были лишь твои деньги». Конечно, Теофил признавал, что не все женщины такие, однако стоящая сейчас перед ним танцовщица явно принадлежала к числу подобных вампириц.
– Ну тогда – музыка!
После секундной заминки оркестр затягивает нечто, отдалённо похожее на танго. Ирис властно протягивает лапу Фрицу. И между ними и миром вырастает стеклянный барьер.
Теофил едва может вспомнить десяток терминов из танго-словаря, однако тело подобным не грешит и делает всё на автомате. Плавно наклоняется вперед, когда Ирис негромко говорит «Милонегро» – самая контактная разновидность танго, грудь-в-грудь, так близко, что лист бумаги, прижатый телами партнёров, не упадёт на землю, – принимает на себя её небольшой вес, властно обхватывает податливое тело. Сознание ехидно хихикает, когда девушка вздрагивает от холода железной лапы на своей спине, но замолкает, когда она в отместку ведёт лапкой с выпущенными коготками по его бедру – не сильно, но ощутимо. Что ж, туше, малютка Ирис.
Восемь базовых шагов, – салида, – после вперёд и два раза в сторону, – басе, – боковая цепочка шагов вперёд, в сторону, назад, и снова в сторону, – кадена, – и, – корте, – прерванное движение, первый маленький пик танца. Дальше ритм будет ускоряться, мелодия – становиться жарче, движения – энергичнее. Обычно как раз в этот момент ты остаёшься наедине с партнёром, и становится неважно, кто на вас смотрит и смотрит ли вообще, что за музыка играет, да и есть ли она, эта музыка – всё теряет смысл, кроме глаз партнёра и его горячего тела в твоих руках.
Однако на сей раз Фриц продолжает равнодушные, лишённые эмоционального накала движения, не видя ровным счётом ничего в глубине прекрасных жёлтых глаз Ирис и борясь со смутным желанием оттолкнуть её от себя, да посильнее. Наверное, впервые за свою практику танцора танго он разбирает слова песни, под которую пляшет. Тягучий голос вокалиста без всякого надрыва выводит: «Я спрыгнул с моста, но никто не заметил. Я пришёл в гостиницу, где снял двухместный номер с душевой, однако никто не постучался». Это звучит удивительно неправильно и правильно одновременно – идеальный саундтрек для происходящего на террасе Гатто марионеточного действа. «Телефон звонит на тумбочке, кто-то шепчет «Привет» – я не знаю. Слишком много слов после стольких миль… Кто-то шепчет «Привет» – я не знаю, я не знаю…». Фриц ощущает мгновенную, и оттого почти болезненную связь с невидимым певцом. Точно укол иглы прямо в душу.
Насмешливый взгляд жёлтых глаз напротив действует отрезвляюще. Она знает, она же прекрасно знает, что танго так не танцуют. Глаза маленькой девочки, слишком рано научившейся извлекать максимум из своей хорошенькой внешности. Глаза существа, сознательно отдающего своё тело на заклание ради своих же сиюминутных желаний. Глаза – потухшие звёзды… звёзды…
На ум лезут чёрные дыры Шафранека, но, к счастью, в эту секунду музыка замолкает, и партнёры с одинаковой поспешностью отстраняются друг от друга. А через мгновение по террасе разносятся жидкие всплески аплодисментов – это Гатто хлопает в ладоши, пришедший от танца в настоящий восторг.
– Браво! Браво! Фриц, Ирис – моё почтение.
Теофил поворачивается к Джованни и молча кланяется, проглатывая комментарий о том, что Гатто ни пса не понимает в танцах.
Пояснение к части 2Автор, как и Гатто, ни пса не понимает в танцах, но он много читал.
***
Песня, под которую танцуют Фриц и Ирис - "Nescio" группы Nits.
Часть 3Я поймаю тебя в сети,
И когда ты научишься любить меня,
Я уйду своей дорогой.
Yaki-Da, «Teaser on the Catwalk»
После танцев они в полном составе – за исключением музыкантов, конечно – перемещаются в одну из комнат особняка, где такие же кошечки, разве что одетые чуть поскромнее, уже накрывают на стол. В меню Гатто, как обычно, деликатесы и море алкоголя. На последнее, собственно, Теофил и рассчитывает.
Он пробегает взглядом по ярким этикеткам, ожидая, пока хозяин займёт своё место во главе стола. Виски, коньяк, добрый десяток вин на любой вкус и цвет, водка, ещё водка, как славно она спасала от стужи в те далёкие годы заграничной службы, ликёр – это Гатто для девочек расщедрился, сам он такого не пьёт, – одним словом, выбирай, что душе угодно. Фриц решает не рисковать и не смешивать, а потому, дождавшись отмашки хозяина, щедро плещет в свой стакан виски. Голову потерять, конечно, хотелось бы, вот только даже это стоит делать с умом.
Кошечки, хихикая на грани слышимости, рассаживаются между двух мужчин и почти сразу же начинают пить, готовясь к очевидной развязке вечера. Фриц в очередной раз думает о том, как у женщин всё просто, и проглатывает вздох вместе с виски.
– Однако ты чертовски вовремя решил меня навестить.
Одна из немногих положительных черт Джованни – он редко лезет собеседнику в душу. Фриц поднимает на него глаз.
– Рад, что моё присутствие пришлось ко времени.
– Ещё как. Я уж было начал бояться, что этот вечер пройдёт так же скучно, как предыдущие, и как раз думал, а не пригласить ли мне кого в гости – а тут ты. Мысли читаешь?
– Просто я всегда рад Вам услужить.
За годы работы на Гатто Фриц мастерски научился произносить подобную пошлейшую лесть, не дёрнув и ухом, и потому почти не ощущает того отвращения, что коробило его в первые годы. Но – ещё один плюс в копилку Джованни – на службе у него многому учишься. В частности, смирению.
– Льстец, – мурлычет томно глава синдиката. – Но за это я тебя и люблю. – Он прикладывается к бокалу – красное вино, вечер точно кончится оргией, – а потом вдруг интересуется. – Кстати, а у тебя как по этой части?
– По какой?
Фрицу говорить о сексе совершенно не хочется, однако кто его спрашивает.
– Не валяй дурачка, ты понял, о чём я говорю. Последний раз я видел тебя у мадам Линды больше месяца назад. Неужели завёл себе кого-нибудь?
– Нет, – вынужден признать Фриц. Обычно он не испытывает проблем с разговорами на интимную тему, однако придерживается старомодного мнения о том, что поднимать её за ужином – дурной тон. Впрочем, Джованни Гатто и хороший вкус? Скорее уж собаки полетят.
– Ну тогда я решительно не понимаю, с чего это вдруг ты предался подобному воздержанию.
Кошечки уже откровенно смеются, едва прикрывая алые, напомаженные ротики лапами. Чтобы не видеть их клоунских губ, Теофил концентрирует всё своё внимание на бутылке и стакане.
– Или… Фриц, только не говори мне, что и тебя настигла импотенция! Я этого не переживу.
Гатто демонстративно хватается за грудь с правой стороны, – вот всадить бы нож в твоё жирное сердце, мигом бы запомнил, что оно слева, – а сам едва сдерживает смех. Теофил вынужденно раздвигает губы в ответной улыбке.
– Ну что Вы.
Он отчаянно надеется, что на этом тема исчерпает себя, однако у Джованни, очевидно, есть какая-то идея, какой-то план, воплощением которого он в данную минуту занимается. Так что остаётся лишь покориться и переждать.
Отвечая его мыслям, Гатто решительно ставит бокал на стол.
– Нет, я тебе не верю. Докажи, что у тебя всё в порядке.
И белый кот кивает на софу, стоящую в нескольких шагах от стола. Потом милостиво поясняет:
– Выбери любую и трахни её, чтобы я убедился, что у тебя всё работает. Не желаю держать возле себя импотентов, у них мозги тухлые.
– Мистер Гатто… – тянет Фриц, ещё лелея в душе крохотную надежду, что происходящее ещё можно обернуть в шутку, однако белый кот хмурится, становясь похожим на громадную снежную тучу.
– Ты станешь возражать мне, Теофил?
«Теофил» – это очень плохо. Хуже может быть только «мистер Теофил» и обращение на «Вы». Риск не стоит того.
– Разумеется, нет, мистер Гатто.
– Тогда в чём дело? Не можешь выбрать? Бери Ирис – мне понравилось, как вы смотрелись в танце.
Фриц косится на Ирис, и та вызывающим жестом облизывает губы. Отвратительно.
– Я не думаю…
– А тебе и не нужно.
Всё, дальше возражать никак нельзя. Ещё одно слово – и последняя песчинка упадёт на дно часов терпения Гатто, они перевернутся и пребольно ударят нерадивого подчинённого.
Фриц поднимается из-за стола, подходит к кошечке и церемонно подаёт ей руку.
– Мисс.
– Мистер Теофил, – томно вторит кошечка, с видом победительницы вкладывая свою лапку в его.
И они рука об руку, точно новобрачные перед алтарём, идут к софе. Фриц с холодным равнодушием думает, что будет чертовски забавно, если сейчас, после всего произошедшего, у него и правда не встанет, что, к сожалению, весьма вероятно, поскольку нужного настроения нет ни на грош, да и партнёрша оставляет желать лучшего. Неужели Гатто за все годы многочисленных любовных похождений так и не усвоил, что красотки редко бывают хороши в сексе? Они считают, что это их должны удовлетворять партнёры, и зачастую оказываются теми ещё брёвнами. Хотя, наверное, за кошечками Гатто, в первую очередь ценящего именно своё удовольствие, подобного не водится.
Фриц совершенно не хочет целовать Ирис, ему претит сама мысль о том, чтобы дотронуться до жирно-блестящего слоя алой помады на её губах, однако она, не успев усесться, уже тянется к нему жадно, хватая за галстук и впиваясь, – ну точно вампирица, – в его рот. Теофил машинально отвечает, помня о наблюдателе за спиной. Представь, что ты снимаешься в порно. Нет, так становится только хуже и гаже. Лучше вообще постараться забыть об окружающих, словно… словно… словно вы с Ирис продолжаете танцевать танго.
А что, не зря же говорят, что танец – это почти тот же секс, тем более танго, по праву считающийся одним из самых чувственных его разновидностей. Так что закрой глаза… и думай о музыке.
Темнота помогает сконцентрироваться на ощущениях. Словно возобновляя танец после затянувшегося корте, Фриц грудью прижимается к груди Ирис, чем срывает с её губ судорожный выдох – она уже успела лишиться верхней части своего немудрёного костюма, в то время как Теофил всё ещё в наглухо застёгнутом пиджаке. Пока кошка торопливо помогает ему раздеться, он целует её, глубоко, без остановок, открывая рот так, будто беззвучно поёт песню, – кто-то шепчет «Привет» – я не знаю, я не знаю, – и ловит себя на мысли, что с тем же успехом мог делать кунилингус, потому что ощущения ровным счётом те же самые. Но куплет кончается, надо переходить к новому движению – мордида, колено Фрица вторгается Ирис между ног, и та, оказав секундное сопротивление, разводит бёдра в стороны. Кажется, на кошечке уже нет никакой одежды, но, чтобы убедиться в этом, нужно открыть глаза, а Фриц не желает этого делать, как, впрочем, и смотреть на Ирис в принципе. Слушать музыку, следовать за ритмом, и танцевать, танцевать, пока они, обессиленные, не падут наземь – вот и всё, что необходимо.
Они одновременно подаются вперёд – снова упор грудь-в-грудь, после сакада – не только ногами, но всем телом, Фриц прижимается к Ирис, вторгаясь на её территорию, и она покорно изгибается, подставляя партнёру свои самые незащищённые места – горло, грудь, живот. Волна возбуждения прокатывается по телу Теофила, – наконец-то, – и он с рычанием в неё входит. Кошка вскрикивает, но в её голосе не слышно боли. Кажется, несмотря на всю свою дерзость, она действительно распалена происходящим и получает неиллюзорное удовольствие. Ирис послушно ведётся на амаге, обманное движение, и оказывается лежащей на спине, но после нескольких фрикций самовольно делает пьернасос, – её колено оказывается у Фрица на поясе, и стонет в голос до тех пор, пока того не настигает la petite mort.
– Восхитительно.
Хриплый голос Гатто возле самого уха заставляет Теофила вздрогнуть и открыть глаза. Морда Джованни совсем рядом, покачивается, расплывается в послеоргазменном тумане, кажется такой огромной, что заполняет своей белизной всю комнату, а за голубыми стёклами глаз извивается ядовитая змея похоти. Фриц приоткрывает рот; он чувствует, что нужно что-то сказать, но рассудок ещё не оправился от клинической смерти. А потом Гатто и вовсе сминает его губы властным поцелуем, и необходимость в словах отпадает сама собой.
Теофил снова закрывает глаз.
А когда открывает – Джованни рядом с ним, на пресловутой софе, уже трахает быстро и яростно одну из своих гаремных девушек. Его белая густая шерсть колышется в такт движениям, словно белоснежный парус, не закреплённый леерами. Из того состояния, в каком сейчас пребывает Фриц, это кажется почти величественным.
– Молодец. Не разочаровал. – сообщает Гатто между фрикциями. – Готовься к повышению.
– Простите?
Джованни поворачивает к нему голову. Если закрыть ему ладонью всё ниже шеи, то можно подумать, будто босс синдиката главенствует на очередном совещании.
– Я подумываю открыть новый филиал. А ему, как ты понимаешь, нужен директор. И после сегодняшнего триумфа я подумаю над тем, чтобы представить на следующем Совете директоров твою кандидатуру на этот пост.
Триумфа? Фриц задумчиво кивает. А почему, собственно, и нет?
– Чудно. В таком случае, увидимся на Совете.
Гатто кивает и переносит внимание на заскучавшую партнёршу. Фриц наспех одевается – фраза Джованни отдаёт ощутимым «Пошёл вон». Застёгивая брюки, он чувствует на себе взгляд вернувшейся за стол Ирис, но без труда его игнорирует и спустя минуту покидает белый храм разврата.
Голова Теофила столь потрясающе пуста, что в этот момент он чувствует себя почти счастливым.
Часть 4Скажи мне, она целует тебя так же, как я?
Чувствуешь ли ты то же самое, когда она зовет тебя по имени?
Где-то глубоко внутри – знай, я смертельно тоскую,
Но по правилам игры я не могу нарушить молчание.
ABBA, «The winner takes it all»
На следующее утро Фриц долго, не моргая, пялится на потолок своей спальни. Ему не хочется шевелиться – этому немало способствует состояние порядочной паршивости, и он в кои-то веки малодушно ему потворствует. К счастью, Теофил уже давно пережил время, когда голова наутро после пьянки превращалась в полый чугунный шар, наполненный болью. Впрочем, ощущать своё тело подобием едва застывшего желе – тронь, и оно расплывётся по первой же горизонтальной поверхности, – ничуть не менее отвратительно.
Теофил следит, как потолок плавно меняет цвета с восходом солнца – графит, маренго, мышиная шерсть, пока не становится пыльно-белым, – и мысли, что ползут у него в голове, такие же серые и унылые. Ведь вчера не так много было выпито, так в чём же дело… Усталость? Старость? Истощение вследствие чрезмерной сексуальной активности после долгого воздержания? Последний вариант тянет за собой, как по нитке, смутный образ Ирис, тот – стеклянный блеск её глаз, за которым в воспоминания лезет влажная податливость мягких губ – и желудок Фрица скручивает болезненным спазмом.
Кружка горячего крепкого кофе более-менее, пусть и с упором на последнее слово, возвращает его в реальность. Терпкий вкус почти полностью смывает фантомное ощущение чужой слюны на языке, и сорока минутами позже Фриц чувствует себя в состоянии подумать о визите на работу. Нет, разумеется, он босс, и, прогуляй день, никто и слова ему не скажет, но с другой стороны, что делать дома? Сидеть у окна и глядеть на птиц? Слушать радио? Тем более что после обещания Гатто о повышении не будет лишним проверить состояние дел и самолично убедиться, что всё идёт, как надо.
Однако чем ближе автомобиль приближается к зданию компании, тем меньше Фрицу хочется что-то делать. Это не прокрастинация даже, а чистой воды апатия, и возникновение её вызывает у Теофила нехорошие подозрения, однако размышлять об этом почти физически больно. По-прежнему чувствуя себя ходячим желе, Фриц поднимается в свой офис и, пробормотав нечто вроде приветствия Шафранеку, исправно сидящему за столом возле его кабинета, запирается у себя.
После наполовину выкуренной сигары Теофил чувствует себя достаточно ожившим, чтобы хотя бы одним глазом, – каламбуры, основанные на своих же телесных недостатках, какая прелесть, – заглянуть в ждущие его внимания документы, после чего, постепенно втягиваясь, медленно, но верно достигает нижней границы своей нормы. И в тот момент, когда она благополучно преодолена, в кабинет без стука заходит кошка.
Сначала Фриц видит лишь белоснежные изящные икры её ножек. Затем, медленно поднимая взгляд – округлые бёдра, обтянутые юбкой, перехваченную поясом тонкую талию, грудь, вызывающе выглядывающую из выреза кремовой блузки, и – красные изгибающиеся губы, воспоминания о прикосновении которых ещё слишком свежи.
– Ирис.
– Мистер Теофил.
Она копирует свой же собственный тон. Подходит к столу, волнообразно распространяя вокруг себя ауру соблазнительной недоступности. И лишь приблизившись совсем вплотную, вновь подаёт голос:
– Вчера Вы не попрощались со мной. Я требую сатисфакции.
– Если хотите, я с радостью попрощаюсь с Вами сегодня. Нет, прямо сейчас. – Фриц словно окаменел. Его поза не изменилась ни на миллиметр с того момента, как за кошкой закрылась дверь: правая ладонь стискивает авторучку, локоть левой упирается в поверхность стола, в железных пальцах зажат лист бумаги. Ирис – последняя, кого Теофилу хочется видеть сейчас, и приходится делать над собой чудовищное усилие, чтобы не вскочить и не прогнать её силой. – Как Вы прошли мимо моего секретаря?
– Секретаря? – хлопает Ирис длинными ресницами. – В коридоре никого не было. Но, мистер Теофил, – ещё один маленький шажок, – разве Вы не рады меня видеть? Разве Вам не пришёлся по вкусу вчерашний вечер?
Стоит признать, Гатто хорошо её выдрессировал – Ирис даже не вздрагивает, когда Теофил с размаху опускает левую лапу на стол, отчего подпрыгивают все лежащие на нём предметы.
– А кто Вам сказал, что я хочу его продолжения?
– А разве нет? – На личике кошки – театрально-преувеличенное изумление.
Фриц отбрасывает ручку и смотрит на визитёршу в упор. Ему до жути хочется сказать ей всё, что он думает – мисс, зачем Вы строите из себя дуру, к чему этот фарс, говорите прямо, а лучше уходите прочь, проваливайте, мне нет никакого дела, будь Вы хоть правая лапа Гатто, хоть его серый кардинал, да хоть его тайный кукловод, просто оставьте меня в покое, – но он лишь слегка дёргает ухом.
– То есть, Вы пришли сюда за этим? Я, наверное, должен быть польщён…
– Вы пошляк, мистер Теофил, – томно, вопреки своим же словам, мурлычет Ирис и оказывается совсем близко. – Однако это лучше, чем заледенелый танцор танго.
Фриц ещё осмысляет её фразу, когда кошачье тело приземляется на его колени и бесстыдно льнёт к груди. Теофил слышит треск расходящегося шва её юбки, инстинктивно приоткрывает рот, чем Ирис немедленно и беззастенчиво пользуется, и вот уже её язык вовсю орудует у Фрица во рту.
А после этого и вовсе происходит сцена, словно бы вырезанная из комедийного фильма, – нет, из того глупого шоу в прайм-тайм, где актёры, играющие актёров, разыгрывают актёров, играющих рядовых граждан, и те под конец корчат удивление, как мимы провинциального цирка, – в дверь кабинета заглядывает Шафранек.
– Мис…тер… Ф…
Картина Мунка «Крик», только что лапы не вцепились в щёки, а лишь крепче прижимают к груди очередную пачку бумаг. Абсолютная неподвижность, и только бусинки зрачков мечутся в лучших традициях броуновского движения.
Теофил рычит. Он сам не отдаёт себе отчёта в том, запоздалая ли это реакция на самоуправство Ирис или же своевременная – на глупое поведение секретаря, однако рык неожиданно действенно срабатывает в обоих случаях: дверь в мгновение ока захлопывается, а кошка отдёргивает голову. Фриц пользуется паузой и, бесцеремонно схватив её за бедра, спихивает со своих колен.
– Мистер…
– Вон.
Кошка застывает, вскидывая брови – уж не ослышалась ли? Фриц тычет пальцем в дверь и рявкает во всю мощь лёгких:
– Вон!
Мгновенная метаморфоза, и вот уже перед Теофилом стоит кошкоподобное возмущение. Поджатые до состояния нитки губы, узкие щёлки глаз и единственный фырк, в котором при желании можно услышать длинную гневную тираду на полчаса минимум.
К счастью, у Ирис всё же есть крупица гордости, и она покидает кабинет, хоть и шваркает дверью, точно последняя базарная баба. Но даже такой исход – всё же исход. Фриц совершенно точно уверен, что явиться сюда было её собственной инициативой, а потому не допускает даже мысли, что она пойдёт жаловаться папочке Гатто. Следовательно, всю сцену можно охарактеризовать лишь как «досадный инцидент» и не более того.
Однако два часа спустя в двери кабинета величественно вкатывается властелин всея синдиката собственной белоснежной персоной.
– Мистер Гатто.
Отработанная схема: подъём – кивок – подход – почтительное доведение до кресла – вытяжка возле него. Тело вновь работает на автомате, пока мозг лихорадочно ищет объяснение, что Джованни забыл в его офисе. Теофил на девяносто процентов уверен, что виной тому Ирис, и уже готовит речь в своё оправдание – мол, как я мог, она ведь принадлежит Вам, мистер Гатто, – однако на сей раз повод попадает под десять положительных процентов. Джованни опирается на кулак, отчего его щека, словно тесто, мягко по нему расползается, и тянет:
– Ну как, ещё не передумал?
– Что Вы, мистер Гатто.
– А то смотри, я-то своему слову верен.
Чтобы скрыть откровенный скепсис на морде, Фриц подходит к столу – достать из него початую бутылку виски и стакан. Однако Джованни от угощения отказывается. Он следит из-под полуопущенных век, как Теофил одним движением вливает содержимое стакана в себя, и поясняет:
– Не подумай ничего такого, я просто проезжал мимо и у меня совершенно случайно выдалась свободная минута.
– Конечно, мистер Гатто.
– Так что, пользуясь случаем, хочу уточнить – новый филиал будет в Покио. Можешь уже сейчас готовиться к переезду.
Теофил с силой сжимает губы, чтобы не разразиться кашлем. Покио?
– Ты имеешь что-то против? – Реакция Фрица не уходит от взгляда Джованни.
– Нет, – вынужден признать Теофил. Он действительно не имеет ничего против переезда в другой город или даже в другую страну, однако это было сказано слишком внезапно.
– Вот и чудно. И помни, хоть твоя кандидатура и самая явная, в случае чего найдутся и другие претенденты. А теперь идём, проводишь меня до машины.
Испытывая внезапный приступ робости, Теофил не решается уточнить, кто именно эти претенденты. Да и так ли это важно? Подобное знание имело бы смысл лишь в том случае, если Фрицу вздумалось их устранить – во избежание здоровой конкуренции, так сказать. Однако ничем подобным он промышлять не собирается, и потому, подобрав таким образом оправдание собственному не-любопытству, покорно следует за Гатто.
Тот, однако, тормозит возле лифта, не торопясь жать на кнопку.
– Фриц, ты сегодня сам не свой. Мне больно на тебя смотреть. Скажи честно, у тебя что-то случилось?
И снова этот тон рачительного хозяина. Ну уж при мне-то могли бы не строить обеспокоенность и сочувствие, в самом деле, будто мы друг друга неделю знаем. Фриц вынужденно улыбается.
– Я просто вчера слегка перебрал.
– Ой ли? – хмыкает Гатто, кладёт лапу на плечо Фрица, заставляя того наклониться. А после чуть тише сообщает ему на ухо. – А ты знал, что танго раньше танцевали исключительно мужчины?
– Мистер Гатто… – Теофил мучительно думает, что на это ответить – фраза начальника ни к селу ни к городу, а подобные перемены тем никогда не давались для Фрица легко. Но тот сам перебивает подчинённого.
– Джованни, дорогой Фриц, просто Джованни.
– Джованни, – тупо повторяет Теофил.
Поцелуй следует совершенно логичным завершением данной сцены.
Нет, сегодня Фриц явно переживает тот самый день, который время от времени приходит к любому коту, даже если он почти директор нового филиала компании – тот самый день, когда не хочется ничего решать, а только пить, бездумно смотреть в окно и послушно идти туда, куда тебя ведут. В новом приступе покорности Теофил терпит нежности босса, и даже, кажется, отвечает на его поцелуй – машинально, совершенно не следя за тем, что там делают его губы, – и чувствует себя манекеном с отрезанными нитками, когда Гатто, помахав лапой на прощание, уносится вниз грохочущим как чёрт лифтом.
Из приступа кататонии его выводит вторичное прикосновение раскалённой лапы к затылку. На сей раз нейронные связи мозга срабатывают как надо, и Теофил не только успевает перехватить свою лапу до того, как она дёргается вверх, но и безукоризненно скользит глазом по коридору таким образом, чтобы не поймать взгляд секретаря. Нет, ему вовсе не стыдно, что Шафранек оказался свидетелем случившегося, хотя ситуация получилась более чем двусмысленной, с учётом недавнего визита Ирис. Просто… просто если сейчас заметить секретаря, то нужно будет снова входить в роль начальника, а делать это, откровенно говоря, сил нет.
И потому Фриц не глядя проходит мимо Шафранека. Лишь на пороге кабинета замедляет шаг и бросает равнодушно:
– Подготовьте мне документы на выезд за границу. Желательно, чтобы завтра они были у меня на руках.
Тот бормочет в ответ нечто, что Фриц интерпретирует как «Конечно, мистер Теофил», и, вполне этим удовлетворившись, заходит в кабинет, запирая за собой двери с твёрдым намерением избегать посетителей всю оставшуюся часть дня.
Часть 5Я не раз хотел уйти,
Но это не так-то просто, когда душа рвется на части.
Так что я просто день за днем мирюсь с этим,
И сейчас все, что я могу – оставить решение за тобой.
Остановись, пока не порвал мою душу на куски,
Остановись, пока не разбил мне сердце,
Остановись!
Sam Brown, «Stop»
Впрочем, посетители и сами к нему не рвутся, в кои-то веки предоставляя Фрица самому себе. Сперва он ловит от этого настоящее удовольствие, спустя час одиночество начинает поднадоедать, а спустя ещё полчаса Теофил близок к тому, чтобы отпереть дверь и проверить, не ждёт ли его кто в коридоре. Но, верный своему слову, он преодолевает свой порыв и откидывается в кресле.
Фрицу приходит в голову, что у него уже давненько не было подобной минуты – когда вокруг тишина, и негромкое тиканье настольных часов кажется барабанным боем, и можно расслышать ток собственной крови в ушах, и кажется, что кроме тебя в огромном здании нет ни одной живой души. А если к тому же не глядеть при этом в окно, то и во всём большом городе.
Теофил прислушивается к себе, удовлетворённо отмечая, что утренняя апатия почти полностью прошла, уступив место привычной деятельной ухватистости. Если бы Ирис навестила его сейчас, он не допустил бы этого поцелуя, да и от Гатто, наверное, смог отбрехаться. Однако они словно чувствовали – нагрянули именно тогда, когда Фриц не сумел дать им отпор, и нагло этим воспользовались. Теофил щурится и вздёргивает верхнюю губу. Ничего, это не последний раунд. Победа в одном сражении – ещё не победа в войне, не так ли?
Злость чёрной кляксой расползается по мыслям Теофила. Но сейчас ему не хочется поддаваться ей, и, чтобы отвлечься, Фриц включает радио. Обычно оно молчит – ему не нужен лишний шумовой фон, да и настраивать его долго и муторно, но сегодня можно, пожалуй, сделать исключение.
Звук стоит на минимуме, однако Теофил всё равно болезненно морщится от зубодробительного, скручивающего уши в трубочку белого шума. Сжимая челюсти, он крутит ручку, ища хотя бы обрывок человеческой речи. Его упорство вскоре вознаграждается, и на пятой минуте настройки сквозь треск помех прорывается меланхоличное:
– Мои мысли уносят меня в пролетевшие года. С трудом верится, что это я отражаюсь в оконном стекле, с трудом верится, что всё случившееся должно было произойти.
Пение солиста группы «Дитя Афродиты» – эту приставучую композицию крутили буквально повсюду года два назад, – сопровождается ненавязчивым аккомпанементом пианино, и в целом песня весьма неплоха, однако её лирический тон идет совершенно вразрез с настроением Фрица, и тот поворачивает ручку. А что, было бы неплохо изобрести прибор, который мог бы заставить женщин молчать. Хотя почему только женщин? В принципе любого трепливого собеседника. Р-раз – и он уже беззвучно шлепает губами, пока ты отдыхаешь от его болтовни... Мысли Фрица прерывает бодрый мотив «Поцелуя»:
– Детка, ты и я – мы как тринитротолуол, поджигай динамит! Двойная проблема, непреодолимо помноженная надвое – опасность в тебе, опасность во мне, опасность в нас, я знаю это!
Вот только песен про проблемы не хватало. Новый поворот ручки – и из динамика льётся концентрированная тоска «Орлов»:
– Скажи мне, что ты не уходишь, скажи, что не покинешь меня, скажи, что ты останешься, пожалуйста, скажи, что ты останешься со мной, детка.
– Нет! – рявкает обозлённый Фриц вслух и до упора выворачивает ручку. И неожиданно слышит чей-то голос, едва различимый за помехами:
– …то есть Вы хотите сказать, что дети попросту добиваются внимания?
– Верно. Причём, должен подчеркнуть – любой его формы, в том числе и негативной.
Второй голос немедленно наводит Теофила на мысли о мозгоправе. Он, правда, самолично никогда подобных врачей не посещал, и потому мнение его основывается исключительно на опыте, полученном от теле- и радиопередач. А первый собеседник тем временем продолжает заинтересованно выспрашивать:
– Иными словами, ребёнок, добиваясь внимания, будет шалить специально, зная даже, что его за это накажут?
– Мой опыт детского психолога позволяет с уверенностью заявить, что телесное наказание не останавливает подобное поведение, но даже, напротив, может усилить его. Разумеется, это относится не ко всем детям, а только к тем, чьи родители или опекуны ограничивают эмоциональный контакт с ребёнком исключительно наказанием.
– И что, это их удовлетворяет?
– Как ни странно, да – телесное наказание, если, конечно, оно не применяется хладнокровно, вполне удовлетворяет насущную потребность ребёнка в эмоциональном контакте. Со стороны это может казаться ненормальным…
– Похоже на мазохизм.
Психолог секунду молчит – как кажется Фрицу, с укором. После сухо поясняет:
– Это никоим образом нельзя считать мазохизмом. Ребёнку не нравится боль, однако он готов терпеть её, пока родители уделяют ему внимание. Видите ли, мазохизм…
– Большое спасибо, доктор, однако время нашей передачи подходит к концу, – быстро перебивает его репортёр, очевидно, не желая продолжать скользкую тему. – Итак, уважаемые радиослушатели, в эфире была передача «Бить или не бить – мой ребёнок не слушается» и её ведущий Джеймс Милиск. А просвещал нас сегодня…
Преувеличенно-жизнерадостный голос Джеймса Милиска пропадает в треске и шорохе новой волны помех, и имя детского психолога остаётся тайной. Теофил выключает радио и в наступившей тишине медленно прохаживается по кабинету, невольно задумавшись над словами врача. Они побудили в нём какое-то смутное воспоминание, какую-то ассоциацию, хотя это странно, ведь у Фрица нет ни детей, ни даже малолетних родственников. Однако все его попытки добраться до первоисточника ни к чему не приводят, и от этого Теофил медленно, но верно начинает закипать – впрочем, замечает он это далеко не сразу, а лишь в тот момент, когда ловит себя на желании шваркнуть об пол что-нибудь тяжёлое, причём совершенно не имеет значения, что именно.
Глубокий вдох. Задержка десять секунд. Вы-ы-ыдох… Так-то лучше.
Фриц возвращается за свой стол и нажимает кнопку телефона.
– Шафранек, зайдите ко мне.
Секретарь молчит, и Теофилу на мгновение кажется, что он только что вещал в пустоту – не самое приятное ощущение, говоря по чести. Однако полминуты спустя Шафранек соизволяет-таки явиться пред светлые очи начальника. Фриц на мгновение теряется – секретарь выглядит так, будто в одно и то же время у него умерла мать, его бросила девушка и он узнал, что болен раком. Одним словом, откровенно жалко.
Но Теофил быстро преодолевает удивление – в конце концов, ему нет дела до того, что там творится в жизни Шафранека, – лишь делает себе вторую за сутки отметку отправить его к врачу и интересуется:
– Вы приступили к подготовке документов?
Секретарю снова удается его поразить – вместо обычного «Разумеется, сэр» он отрицательно качает головой.
– Позвольте спросить, почему? – терпение, Фриц, терпение. – Мне кажется, я ясно сказал, что это срочно. Или же на Вас висит так много неотложных дел, что Вы не знаете, за какое взяться?
Шафранек вновь отвечает тем же жестом. Складывается впечатление, что ему совершенно всё равно, кто и что ему сейчас говорит. Взор Теофила медленно заволакивает красная пелена ярости.
– Извольте открыть рот и отвечать на мои вопросы.
Фриц едва понимает свои же слова, поскольку те звучат одним длинным непрерывным рычанием. Что поделать, гены пальцем не задавишь – тем более гены предков-хищников. Но это его совершенно не заботит, поскольку на данном этапе все мысли сконцентрированы лишь на одном предмете, и этот предмет – его секретарь.
Не меняя позы, Шафранек бесцветно роняет:
– Нет, сэр, я сделал всё, что Вы велели.
– Тогда в чём причина?
Шафранек начинает было снова качать головой, но в последний момент спохватывается:
– Объективно говоря, её нет.
Фраза не закончена, и Теофил по-глупому ведётся:
– А субъективно?
Он добивается, наконец, того, чтобы секретарь поднял голову, и только тогда понимает, почему Шафранек не сделал этого раньше. За те эмоции, что отражаются сейчас на морде палевого кота, любой драматический актёр не задумываясь отдал бы правую руку. Куда там Эдипу, осознавшему, что возлюбленная жена – его собственная мать, куда Джульетте, узнавшей Ромео в трупе у своих ног…
На глазах секретаря погибают под пеплом и лавой родные Помпеи.
– Вы хотите наказать меня – ну так наказывайте, что же Вы сидите? Вот он, я, тут, прямо перед Вами, заявляю в лицо, что я не выполнил Вашего приказа и не стану его выполнять. Просто избейте меня, как обычно, а лучше убейте совсем, и покончим с этим!..
Цепочку ассоциаций с античностью уже не остановить, и новым образом, что приходит Фрицу на ум, становится Прометей. Наверняка точно так же стоял перед Зевсом и кричал ему в лицо бранные слова. Шафранек, в отличие от титана, не бранится, конечно, однако всем своим видом изображает святого мученика. И это неожиданно быстро отрезвляет Теофила. Будто бы его собеседник и правда похитил огонь, только вот – его внутренний огонь, личное пламя его гнева.
– Так вы теперь решаете за меня?
В голосе Фрица – скрежет застывающих льдин. Шафранек немедленно уменьшается, а плечи его сотрясает привычная дрожь.
– Н-нет…
– Молчать. Вы уже достаточно сказали.
– Но мистер Теофил!..
Секретарь прикусывает язык, когда лапа Фрица опускается на крышку стола. Ему бы надо поучиться выдержке у Ирис.
– Мне неприятно осознавать это так поздно, однако Вы, кажется, неверно истолковываете мои меры по Вашему воспитанию. Я делал это из благих побуждений, надеясь однажды сделать Вас настоящим котом, однако Вы, как я понимаю, изначально были необучаемы, и я совершенно зря тратил на Вас своё время. Что ж, я готов признавать свои ошибки, а потому с завтрашнего дня можете быть свободны от должности секретаря. Я подберу на Ваше место кого-нибудь более компетентного.
Теофил ждёт ответа не меньше минуты. Однако охватившее его ледяное спокойствие позволило бы вытерпеть и не такое. Он с некоторой скукой глядит, как Шафранек едва заметно покачивается, примёрзнув к месту, и рассматривает нечто у себя под ногами. Когда это Теофилу надоедает, он косится на часы – и в ту же минуту секретарь решается подать голос.
Звучит он мертвее, чем у металлического робота-убийцы из прошлогоднего фильма.
– Могу я просить отсрочки на две недели?
– Не вижу в этом смысла, – раздражённо отзывается Фриц. – Или Вы и слова «завтра» не понимаете?
– Я хотел бы найти себе преемника…
– Не стоит, я займусь этим сам.
– …и подготовить текущие дела к передаче.
Этот аргумент уже более весомый. Лучше, конечно, выгнать секретаря поскорее и нанять кого-то компетентного, что, строго говоря, стоило сделать уже давно, однако, если память не подводит Теофила, сейчас у компании действительно много важных договоров и контрактов, ответственность за большинство из которых лежит как раз на секретаре, и новичок, придя на неподготовленное место, вряд ли сумеет мгновенно во всём разобраться. Поэтому Фриц поджимает губы и нехотя цедит:
– Неделя. Сегодня пятница, так что не позднее вечера следующей жду Вашего заявления об уходе на моём столе. Свободны.
Не проронив больше ни слова, Шафранек разворачивается и покидает кабинет. А Фриц чувствует себя так, словно только что наконец-то вскрылся застарелый, почти ставший родным, однако доставляющий изрядные неудобства нарыв. Эдакий коктейль «Уайт Трэш»: вместо виски – боль, вместо кофейного ликёра – облегчение, вместо сливок и льда – едва ли не сладкое ощущение собственного превосходства и холодный привкус новизны.
Надо как следует надраться, – думает Фриц, однако остаётся в кресле до тех пор, пока ночь не придавливает город и его жителей всей своей бесплотно-колоссальной массой.
Пояснение к части 5Песни, которые играли по радио:
- Aphrodite`s Child, "It`s five o`clock"
- Kiss, "Danger Us"
- The Eagles, "What do I do with my heart"
***
Речь психолога во многом взята из монографии Казимира Обуховского "Психология влечений человека".
"Терпкий виски, сладкий чай" на Фикбуке