Путь к сердцу монстра зависит от строения его тела
"...Я бешено дернул за свой проклятый рукав, оторвал его и, размахивая им, как флагом, на всех парусах пустился в открытое море лжи. Я знал, что где-то впереди есть рифы, о которые я разобьюсь, но ураган бессилия и гнева нес меня, как щепку.
Мне стыдно приводить эту речь, где каждое слово дрожало и выло от бессилия. Словно сельский поп, пугающий своих невежественных прихожан, я грозил им адом и его дантевскими муками литературного свойства. О, я таки знал кое-что, что могло бы действительно напугать их, но как я мог выразить необыкновенное, что невыразимо на их языке? И я болтал о вечном огне. О вечных муках. О неутолимой жажде. О скрежете зубовном. О бесплодии жалоб и слез. И о чем еще? Ах, даже о раскаленных крючьях болтал я, все больше распаляемый равнодушием и бесстыдством этих плоских лиц, этих маленьких глаз, этих ничтожных душ, мнивших себя безнаказанными. Но уютно, как в крепости, сидели они за стенами своего ничтожества и роковой слепоты, и распылялись все мои слова об их непроницаемые лбы! И ты подумай, единственный, кто был действительно испуган, был мой Топпи и Топпи, который один только мог знать, что эти слова мои - ложь! Это было так невыносимо глупо и смешно, когда я встретил его молящие, испуганные глаза, что я сразу, на самом высоком месте, оборвал свою речь. Еще раз и два молчаливо взмахнул оторванным рукавом, заменявшим знамя, и бросил его в угол. Мгновение мне еще казалось, что несколько испугана бритая обезьяна: синева ее щек резче виднелась на бледном квадратном лице, и угольки глаз как-то подозрительно тлели под чернотою косматых бровей, но вот она не спеша подняла руку, и тот же кощунственный шутливый возглас прервал общее молчание:
- Vade retro, Satanas!.."
Л. Андреев, "Дневник Сатаны"
***
Финал. Медвежата Ваню хоронят:
рыдает Круть, воет Верть.
Счастливый Кощей приводит в хоромы
Марену, царевну-смерть.
При ней он притих и дышать боится,
косица ее густа,
она и певунья, и танцовщица,
и жуткая красота.
Он пляской ее насладился вдоволь,
везде, где она прошла -
чернеют пожарища, плачут вдовы,
до горизонта тела.
Он хочет ее целовать, лелеять
и Машенькой называть.
Она доедает белую лебедь,
ссыпает пух в рукава:
рукою махнет - разольется полночь
и снегом укроет степь.
Волчица и ворон спешат на помощь
Ивану. Не ждет гостей
наивный Кощей, он влюблен, беспечен,
от страсти почти что пьян.
Он гладит ее ледяные плечи
и шепчет: "Моя, моя".
Волчица и ворон несут бутылки
с живой и мертвой водой.
Иван ворочается в могиле,
выпрастывает ладонь
из рыхлой земли, и рычит, копая,
и дышит, как дикий вепрь.
Кощей тихо шепчет: "Поспи, родная",
на ключ запирая дверь.
Иван улыбается жизни новой,
в котомке его звенят
четыре невиданные подковы
для сказочного коня.
Когда он верхом перейдет границу,
влетит в кощеев предел,
Марена проснется в своей темнице;
струится, как змей в воде,
коса по подушке, в глазах-колодцах -
огни торфяных болот.
Марена проснется и улыбнется,
и песенку запоет:
"Смородина-речка, гори, разлейся,
покинь свои берега.
Зверушка и птица, беги из леса,
чуть только почуешь гарь.
Идет мой любимый - луна, прикройся,
дрожи от страха, земля.
Он съест все живое, он выпьет росы,
сожнет поля ковыля;
ручей говорливый, проворный, длинный
схоронит в мерзлой земле,
нетронутый снег окропит калиной,
ломая девственный лес".
Кровит небосвод на вечерней заре. Нам
все ясно. Окончен сказ.
Иван наступает, поет царевна,
горит и чадит река.
Кощей беспокойно во сне бормочет,
да не разберешь слова.
Он станет бессмертным сегодня ночью.
Уже часа через два.
Illytnik, "Черно-белая сказка"